Александр Македонский с точки зрения Древнего Рима

Фигура Александра Македонского принадлежит к знаковым фигурам мировой истории. Уже в эпоху эллинизма он сделался символом завоевателя мира и, одновременно, его устроителя, идеального монарха. Такое восприятие личности Александра нашло свое выражение в феномене imitatio Alexandri и сохранялось вплоть до завоевания эллинистических государств Римом.

Александр Великий? Великим может быть только Рим

Александр, конечно, великий человек… но куда ему до римлян!

Естественно, что появление на политической арене новых властителей мира давало повод к сопоставлению их с македонским завоевателем. Уже древность знает попытки такого сравнения: если верить Плутарху, то в III в. до н. э. Аппий Клавдий в своей знаменитой речи в сенате упоминал об убежденности римлян в неизбежности разгрома Александра в случае его прихода в Италию (Plut. Pyrrh. 19). К концу этого же века Плавт впервые называет Александра «Великим» (Plaut. Most. 775), выделяя, таким образом, из множества эллинистических правителей, а в следующем веке Полибий сравнивает две державы в начальных главах своей «Истории», причем сравнение это не в пользу державы Александра (Polyb. 1.2.4-8).

Казалось бы, эти факты свидетельствуют о нарастании интереса к личности великого полководца. Логическим выводом из этого интереса у многих современных исследователей является попытка приписать римским политикам уже со II в. до н. э. стремление к «подражанию Александру». На самом деле это не совсем так. И речь Аппия Клавдия в передаче Плутарха, и Полибий исходят из одной и той же идеи о несопоставимости достижений Александра и римлян, о превосходстве Римской державы над державой Александра и воинских доблестей римлян над доблестью македонской армии и ее полководца.

Эта же тенденция продолжается в конце I в. до н. э. у Тита Ливия в его знаменитом «экскурсе об Александре» (Liv. 9.17—19), а на практике идею превосходства римских завоеваний над македонскими демонстрировало поведение Помпея, заявившего после восточных походов о победе над всеми тремя известными частями света, в то время, как Александр отпраздновал победу лишь над двумя из них.

Одновременно с этим и сам Александр в римской политической мысли, философии, литературе служил, скорее, примером необузданного единоличного властителя, чем образцом для подражания. Это отчетливо видно в тех сравнительно немногочисленных случаях, когда к его образу обращается Цицерон (характерно, что в своих политико-философских произведениях он почти не упоминает об Александре), а в дальнейшем — у Сенеки и, особенно, в исторических сочинениях Квинта Курция Руфа и Помпея Трога/Юстина, выдержанных в духе антиалександровской традиции.

В свете такого отношения делается понятным, что ни один из римских политиков не только во II в. до н. э., но даже в I в. н. э. не спешил ориентироваться на образ Александра (исключение здесь составляет, может быть, только Марк Антоний, вынужденный действовать, ориентируясь на популярность в восточной половине державы). Даже у Калигулы и Нерона приписываемое им иногда «подражание Александру», в сущности, не имело ничего общего с сознательной политикой и ограничивалось отдельными поступками (Suet. Cal. 52; Ner. 19.2; Dio Cass. 59.17.3—6), из которых современные исследователи иногда делают слишком далеко идущие выводы.

Александр Великий? Так это только для греков!

Все сказанное остается верным и для II в. н. э. Некоторые исследователи предполагают здесь поворот в отношении к личности Александра. По их мнению, появление в литературе положительного образа македонского царя связано с тем, что образ мирового завоевателя-космополита, пропагандируемый философией стоиков, оказался близок императорам династии Антонинов, а настороженное отношение к сильной личности, ранее характерное для римлян, к этому времени исчезло. Однако такой подход не учитывает нескольких обстоятельств. Прежде всего, положительный образ Александра был создан в трудах представителей греческой интеллигенции, для которой подобное отношение к нему было достаточно традиционным, поскольку уже давно важнейшая для эллинской мысли проблема идеального государственного устройства сменилась проблемой идеального монарха, образец которого видели в Александре.

И профессиональный оратор Дион Хрисостом, и наивный моралист Плутарх, и высокопоставленный представитель имперской бюрократии Арриан — все они объединены не только тем, что создали апологетические произведения об Александре, но и тем, что были греками по рождению, воспитанию и культуре. Их произведения отражают точку зрения греческой интеллигенции времени «эллинского возрождения», но, во-первых, эта точка зрения вовсе не обязательно совпадала с мнением римской интеллигенции, и, во-вторых, вопросом остается то, насколько эта точка зрения была интересна для власти, имела ли она практическую ценность для императоров.

Любопытно, что при характеристике отношения к Александру в эпоху Антонинов исследователи, как правило, игнорируют оценку его современником Диона и Плутарха, но римлянином по рождению — Тацитом. Она содержится в «Анналах» и дается по поводу смерти Германика. Сравнивая судьбу умершего полководца и Александра, он отмечает, что оба они были равны благородством происхождения и внешности, но Германик, не уступая Александру в воинственности, был при этом мягок с друзьями, умерен в наслаждениях, женат всего один раз; если бы он обладал той же властью, что и Александр, то настолько быстрее добился бы воинской славы, насколько превосходил его милосердием, воздержанностью и другими добрыми качествами (Tac. Ann. 2.73).

Тацит приводит эту оценку как мнение, высказывавшееся после смерти Германика некоторыми людьми, но при этом ясно, что сам он с ней полностью солидарен. Таким образом, даже в начале II в. н. э. римское отношение к Александру оставалось в целом таким же, как и во времена Цицерона. Нет никаких оснований и для того, чтобы утверждать, что во времена Антонинов императоры этой династии, несмотря на свое превосходное знакомство с греческой культурой, проявляли какой-то особый интерес к Александру. Правда, Марк Аврелий несколько раз упоминает его в своей книге, но отнюдь не в качестве образца, а чтобы подчеркнуть, что смертны даже выдающиеся люди (3.3; 6.24), или как пример ничтожности политика в сравнении с мыслителями (8.3).

Объект интереса — но не подражания

Итак, на протяжении периода с III в. до н. э. по II в. н. э. отношение к Александру в Риме оставалось практически неизменным, и только с III в. н. э. оно, как может показаться, начинает меняться. Во всяком случае, источники надежно засвидетельствовали особое отношение к нему двух представителей династии Северов — Каракаллы (Dio Cass. 78.7.1—3;8.1;9.1; Herod. 4.8.1—2;6—9; SHA. Carac. 2.1—2) и Александра (SHA. Alex. Sev. 5.1-5; 11.2—4; 13.1—4; 25.9; 35.1,4; 39.1; 64.3). Кроме того, на особое покровительство Александра, возможно, претендовали некоторые из «узурпаторов» — представители фамилии Макрианов, Макрианы Старший и Младший и Квиет (SHA. Trig. tyr. 14.3-6), а также Эмилиан, за свою доблесть прозванный Александром или Александрийским (ibid. 22.7).

Вероятно, в этом усилении интереса к Александру-полководцу нашел свое выражение и рост милитаризма в то время, однако нельзя не учитывать еще один фактор — этнический. Все упомянутые императоры или претенденты на престол имели неиталийское происхождение, были так или иначе связаны с восточной половиной Империи, и, следовательно, их менталитет, в том числе и политический, был слабо связан или не связан вообще с римскими традициями. В биографии Александра Севера упоминается, что его порицали за то, что он хотел казаться Александром Великим (SHA. Alex. Sev. 64.3); учитывая в целом благожелательное отношение к этому императору, следует предположить, что и в это время отношение к образу македонского завоевателя не было однозначным.

Итак, оценивая место Александра Великого в римской политической идеологии, следует признать, что он оставался персонажем, чуждым для нее даже во времена Империи, во всяком случае, до тех пор, пока престол не стал доступен представителям восточных провинций, т.е. носителям иных политических традиций. Современные исследователи допускают некоторую некорректность в постановке проблемы, пытаясь рассматривать проблему «Александр и Рим» как заведомо политическую.

Как нам кажется, интерес к Александру Великому, поскольку никто еще не доказал с достаточной убедительностью влияния «подражания Александру» на действия римских политиков, стоит рассматривать несколько иначе, а именно — в контексте культурного воздействия Эллады на Рим. Александр Великий для римлян был одним из явлений греческой истории, греческой культуры, и интерес к нему вполне укладывается в рамки традиционного для образованных римских аристократов филэллинизма. В то же время хорошо известно, что культурный филэллинизм вовсе не означал филэллинизма политического.

Поэтому Александр и оставался на протяжении пяти веков объектом интереса, но не подражания.

[sign author=»ageageiron.ru» source=»Античное общество — IV: Власть и общество в античности. Материалы международной конференции антиковедов, проводившейся 5—7 марта 2001 г. на историческом факультете СПбГУ. СПб., 2001, Александр Великий и римская политическая идеология, Е.В. СМЫКОВ»]