Эволюция отношения к убийству в древней Руси

Восьмиклассники нашего «постсоветского» времени слушали рассказ учительницы о захвате сыновьями Ярослава Мудрого в 1067 г. Всеслава Полоцкого, его заточении в «поруб», последующем освобождении восставшими киевлянами и провозглашении киевским князем.
Один из учеников, очевидно, посочувствовав оказавшимся в проигрыше Ярославичам, задал вопрос, на который преподаватель (видный специалист по советского периоду) не нашла ответа: «А почему они его не убили?»

Придя на своё основное место работы, в Институт российской истории, она рассказала об эпизоде автору этих строк, и мы поиронизировали по поводу ментальных установок, воспитанных XX столетием: дескать, лучше всего убить, «нет человека — нет проблемы».
Что касается ответа на поставленный вопрос, то для медиевиста он вроде бы очевиден — не убили, так как боялись греха. Но разве не соответствует истине расхожее представление о средневековье вообще и русском в особенности как об эпохе, полной кровавых злодейских убийств и жестоких казней? Попробуем разобраться в этом, двигаясь по хронологии.

Первым зафиксированным убийством в русской истории стала смерть княживших в Киеве Аскольда и Дира в конце IX в. от руки, по Начальному своду (конец XI в.) — Игоря, а, согласно «Повести временных лет» (начало XII в.), — Олега. Летописцы говорят об этом событии в сдержанной форме, вкладывая в уста убийц оправдательный аргумент: «Вы неста князя, ни роду княжа», т.е. свершившееся оказывается как бы наказанием для Аскольда и Дира за присвоение себе княжеской власти.

Убийство киевского князя Игоря древлянами в 945 г. также подаётся в Начальном летописании в сдержанных тонах: опущены детали, известные из «Истории» Льва Диакона, зато подробно говориться о послужившем поводом для убийства: стремлении князя собрать дань сверх положенного, о творимых им насилиях; осуждения убийц нет, скорее, наличествует оправдание.
В последующем рассказе о мести вдовы Игоря Ольги, совершившей три вероломных убийства древлян, также отсутствуют мотивы осуждения. Этот факт даже породил предположение, что рассказ принадлежит перу летописца-язычника. Однако, дело в том, что язычниками как в этом, так и в двух предыдущих случаях, были герои повествования.
На язычников не распространяется христианский запрет на убийство, поэтому летописцы-христиане конца XI — начала XII в. не осуждают убийц-язычников, тем более, что во всех случаях их действия имели оправдание (узурпация княжеской власти, нарушение норм сбора дани, убийство мужа). Жертвы тоже являются язычниками, поэтому летописцы не выражают сожаления по поводу их гибели.

Также сдержанно и c приведением оправдательного аргумента рассказывается (под 975 г.) об убийстве князем Олегом Святославичем Люта Свенельдича, сына воеводы киевского князя Ярополка (брата Олега):
поводом послужило нарушение Лютом границ охотничьих угодий Олега. Последующий поход Ярополка на принадлежавшую Олегу Древлянскую землю и гибель последнего в бою изображены как месть Свенельда (подстрекавшего киевского князя к нападению на владения брата).

Следующее по времени убийство было совершено будущим крестителем Руси Владимиром Святославичем. Подступив к Киеву, он вступает в секретные переговоры с воеводой Ярополка Блудом: «Поприяими; аще убью брата своего, имети тя хочу во отца место, и многу честь возьмешь от мене». В конце концов Ярополка, явившегося по совету Блуда на встречу с Владимиром, два варяга пронзают мечами.

Вероломство совершённого превосходит все предшествующие случаи. Тем не менее, летопись не осуждает Владимира: главным виновником представлен Блуд, предавший своего князя. В уста же Владимира вкладывается оправдание: «Не азъ почалъ братью бити, но онъ, азъ же того боявся, придохъ на нь».

Оправдание довольно слабое, поскольку Олег пал не от рук подосланных убийц, а погиб в бою. При этом летописец, не осуждая князя, факт прямого участия будущего крестителя Руси в убийстве не пытается не то что скрыть, но даже как-то смягчить — Владимир под его пером прямо заявляет о намерении убить брата! Очевидно, скрывать моральную нечистоплотность князя просто не нужно, поскольку Владимир — ещё язычник. Язычнику достаточно (как и в предыдущих случаях) оправдания «политического» характера: в данной ситуации — страха перед возможным нападением противника.

Иным оказывается отношение в литературе второй половины XI — начала XII в. к убийству в 1015 г. вокняжившимся в Киеве по смерти Владимира Святополком своих братьев Бориса, Глеба и Святослава. Убийца получает максимальную степень осуждения, а Борис и Глеб становятся первыми русскими святыми: во второй половине XI — начале XII в. создаётся целый цикл произведений, посвящённых их гибели.

Но в том же 1015 г. имели место ещё два убийства, тоже вероломных и к тому же массовых: согласно Начальному своду конца XI в. (текст которого дошёл до нас в составе Новгородской I летописи), «в Новьгородь же тогда Ярославъ кормяше Варягъ много, бояся рати; и начала Варязи насилие деяти на мужатых женахъ. Ркоша новгородци: сего мы насилья не можемъ смотрити’; и собрашася в нощь исекоша Варягы в Поромоне дворе; а князю Ярославу тогда в ту нощь сущу на Ракоме. И се слышавъ, князь Ярославъ разгневася на гражаны, и собра вои славны тысящу, и, обольстивъ ихъ, исече, иже бяху Варягы ти исеклъ (в «Повести временных лет» начала XII в. — «И разгневася Ярославъ… пославъ к Новгородцемъ рече: ‘уже мне сихъ не кресити’; и позва к собе нарочитые мужи, иже бяху иссекли Варягы, обльстивъ и исече»).

Как видим, летописцы не осуждают новгородцев (они отвечали на насилие, творимое варягами), а осуждение Ярослава присутствует (в Начальном своде) в очень мягкой форме: князь на другой день на вече называет свой поступок «безумием». Конечно, можно бы было объяснить это тем, что Ярослав — положительный герой повествования, которому предстоит борьбы со злодеем-Святополком.
Но что мешало хотя бы умолчать о лицемерных словах Ярослава при приглашении новгородских мужей («уже мне сихъ не кресити»), обличающих явно расчётливое (отнюдь не в припадке ярости-«безумия») вероломство? Однако в «Повести временных лет» эти слова сохранены.

По-видимому, из рассказа о совершённом Ярославом вытекало понятное читателям без лишних пояснений оправдание: князь мстил тем, кто совершил вероломное (напали в ночи, на спящих) убийство варяжских дружинников — людей, доверившихся ему, находившихся под его правовой защитой.

В протокольном стиле, без какой-либо оценки сообщается об убийстве по приказу Ярослава в начале 20-х гг. его двоюродного дяди — бывшего новгородского посадника Константина Добрынича: «Констянтинъ же тогда беше в Новьгороде, и разгневася на нь Ярославъ и поточи и Ростову; на 3 лето повеле убити и в Муроме на Оце реце». Но примечательно, что в «Повести временных лет» это известие оказалось опущено, очевидно, как явно дискредитирующее князя (никакого оправдания его действиям на этот раз не обнаруживалось).

В 1069 г. свергнутый годом ранее со своего стола киевский князь Изяслав Ярославич, возвращаясь в Киев с польским войском, обещал «не губить град», но посланный им вперёд его сын Мстислав «исече» 70 киевлян, виновных в свержении отца, «а другыя слепиша, другыя же без вины погуби, не испытавъ».
В летописном известии содержится сдержанное осуждение действий Мстислава, во всяком случае, в отношении убитых «без вины». В некрологе Изяславу под 1078 г. отводится возможный упрёк покойному в связи с «иссечением» киевлян: «то не сь (Изяслав — А.Г.) то створи, но сынъ его», т.е. действия Мстислава признаются заслуживающими осуждения.

Следующее по времени зафиксированное в источниках убийство приходится на 1086 г. Тогда на Волыни был убит князь Ярополк Изяславич. Его убийцу Нерадца летопись именует «проклятым» и «треклятым», о жертве же говорится с сочувствием.

Аналогичное отношение к убийцам и жертвам наличествует в рассказах Киево-Печерского Патерика об убийствах в 90-х гг. XI в. печерских монахов: Григория — князем Ростиславом Всеволодичем, Василия и Фёдора — князем Мстиславом Святополчичем; обоих убийц вскоре постигает божья кара — они гибнут на войне.

Во второй половине XI в. появляются факты, когда в ситуации, в раннюю эпоху почти наверняка разрешившуюся бы убийством, такового не происходит.

В 1067 г. сыновья Ярослава Изяслав, Святослав и Всеволод вели войну с полоцким князем Всеславом Брячиславичем. Они пригласили Всеслава на переговоры, поклявшись на кресте, что не причинят ему вреда. Тем не менее, явившийся к Ярославичам Всеслав был схвачен.
Ситуация полностью аналогична той, что имела место в 978 г. во время борьбы Владимира с Ярополком. Но Всеслава не убивают, а «всего лишь» заключают в поруб в Киеве. Вероломство Ярославичей очевидно, однако, в отличие от своего деда, они не идут на убийство. Год спустя во время половецкого вторжения на Русь в Киеве вспыхивает восстание против Ярославичей, не сумевших организовать отпор врагу.
Возникает опасность, что восставшие выпустят из поруба Всеслава и провозгласят его киевским князем (что, в конце концов, и произошло). Приближённые Изяслава Ярославича советуют князю: «Посли ко Всеславу, атъ призвавше лестью ко оконцю, пронзуть и мечемь». Но и в такой ситуации киевский князь не решается совершить убийство: «И не послуша сего князь».

В конце 1073 — начале 1074 г. киевский боярин Янь Вышатич, собирая дань в Ростовской волости по поручению князя Ярослава Святославича, оказался вынужден подавить восстание, во главе которого стояли два языческих волхва, убивавших «лучших жен» местной знати. Предводители восстания были схвачены.
Янь сначала провёл с ними беседу по вероисповедальному вопросу, затем повёз вниз по Шексне от Белозера до устья, подверг пыткам. Волхвы утверждали, что судить их может только князь Святослав (чьими смердами они являлись): «Нама стати пред Святославом, а ты не можешь створите ничтоже». Янь в конце концов прямо объявил, что хочет убить мятежников: «Аще ваю пущю, то то зло ми будет от Бога, аще вас погублю, то мзда ми будеть».

Но вместо того, чтобы приказать сделать это своим дружинникам, он обратился к представителю местной знати — родственникам убитых женщин — со словами: «Мстите своих» (т.е. предложил им осуществить кровную месть). Янь явно не считал себя вправе убить волхвов без княжеской санкции, хотя столь видный боярин наверняка имел полномочия осуществлять судебные функции на территории, с которой он собирал дань. Но смертная казнь законом не предусмотрена, и Яню пришлось бы взять на себя грех убийства.
Это он не решается сделать, несмотря на то, что волхвы — язычники. Главное — они подданные русского князя, следовательно, христианин не может их убить. В результате язычники убивают язычников, а христианин Янь не нарушает закона и не совершает греха.

В 1097 г. волынский князь Давыд Игоревич в сговоре с киевским князем Святополком Изяславичем вероломно захватывает князя Василька Ростиславича Теребовльского, заподозренного в заговоре. Ситуация повторяет события 978 и 1067 гг., и вновь, как и в 1067 г., об убийстве речь не идёт: Василько подвергается ослеплению и держится в заточении.

Как видим, для периода со второй половины XI в., когда рассказы об убийствах принадлежат авторам-современникам, в них прослеживается определённое и, в общем, не несущее в себе ничего неожиданного отношение: христианин не может убивать христианина (и даже язычника, если он подданный Руси), убийство же язычником язычника — нормальное явление.

Казалось бы, того же следует ожидать в повествованиях об убийствах прежних времён, но, оказывается, что это не совсем так. Убийства язычниками язычников подаются действительно без осуждения (даже с оправданием), в т.ч. и в случаях, когда убийцей был человек, позже принявший христианство (Ольга, Владимир).
Но с убийствами христиан христианами дело обстоит иначе: если Святополк получает крайнюю степень осуждения, то убийства, совершённые Ярославом, подаются в том же тоне, что и аналогичные деяния князей-язычников.

Объяснений такого диссонанса тем, что Святополк совершил не просто убийство, а братоубийство, а жертвы Ярослава не были людьми княжеского достоинства, или тем, что Ярослав — положительный герой летописца, явно недостаточно: во второй половине XI в. осуждаются убийства не только князя, но и простых монахов, христианин не считает себя вправе убить даже мятежников-смердов, к тому же язычников (а жертвы Ярослава принадлежали к высшей знати); рассказывая о деяниях Ярослава, летописец не делает попытки затушевать очевидное вероломство князя, т.е. явно воспринимает его действия как нормальные, хотя Ярослав ведёт себя как язычник.

В связи с этим следует обратить внимание на хронологическое совпадение трёх вещей. В третьей четверти XI в. происходит отмена кровной мести, т.е. законодательно закреплённого права на убийство. К этому же, скорее всего, периоду относится канонизация Бориса и Глеба.
Наконец, именно в третьей четверти XI в. прослеживаются факты отказа от убийства у людей, в целом отнюдь не склонных воздерживаться от насилия. Всё это позволяет предполагать, что именно середина — третья четверть XI столетия были в древнерусском обществе временем активного осмысления заповеди, запрещающей убийство.
В сфере аконодательства это проявилось в отмене кровной мести, в общественной мысли — в христианском осмыслении трагедии Бориса и Глеба. Другие же убийства той эпохи (начала XI в.) такому осмыслению не подвергались, и о них говориться в источниках так, как они воспринимались современниками — людьми начала XI столетия: это восприятие, по-видимому, ещё не отличалось от языческого.

Сложившееся во второй половине XI в. отношение к убийству сохранялось на протяжении XII — начала XIII столетия. В этот период известны несколько случаев убиения князей.

В 1147 г. сведённый годом ранее с киевского стола и постриженный в монахи князь Игорь Ольгович был растерзан толпой киевлян, возмущённых вестью о якобы задуманном родственниками Игоря (черниговскими князьями) захвате и последующем убийстве их князя Изяслава Мстиславича.

В 1174 г. владимиро-суздальский князь Андрей Боголюбский пал жертвой заговора своих приближённых; в 1217 г. рязанские князья Глеб и Константин Владимировичи перебили в Исадах 6 своих сородичей. Отношение современников во всех названных случаях было сочувственным к жертвам, осуждающим к убийцам.

Об убиении Игоря Ольговича и Андрея Боголюбского были созданы пространные повести (Повесть об убиении Андрея известна в двух редакциях), оба князя были причислены к лику святых. Преступлению рязанских князей было также посвящена специальная летописная повесть. Не получило развёрнутого осуждение лишь повешение галичанами в 1211 г. трёх князей Игоревичей (осуществлённое в качестве мести за то, что они перебили множество галицких бояр). Но это связано, видимо, отрицательным отношением летописца к погибшим, завладевшим отчиной его князя Даниила Романовича.

Известен во второй половине XII в. случай отказа князя от убийства вопреки требованию его сторонников: в 1177 г. Всеволод Большое Гнездо не стал убивать своих пленённых племянников (как того требовали жители Владимира), а «всего лишь» ослепил их и отпустил.

Как бы оборотной стороной отношения к убийству было отсутствие после отмены в третьей четверти XI в. кровной мести законодательного права на него: вопреки обыденному представлению о «мрачном средневековье» в домонгольской Руси не существовало такого вида наказания за преступления как смертная казнь.

Монгольское завоевание стало толчком к изменению отношения к убийству. Уже после битвы на Калке произошло событие, не имевшее аналогий в русской истории с 945 г. (т.е. с языческой эпохи): три пленных князя (в т.ч. киевский Мстислав Романович) были преданы смерти.

В 1238 г. был убит попавший в плен ростовский князь Василько Константинович. После установления власти Орды получила распространение практика казней ханами неугодных вассалов. Были убиты Михаил Всеволодович Черниговский (1246 г.), Андрей Мстиславич, ещё один из князей черниговского дома, Роман Ольгович Рязанский (1270 г.).

В Каракоруме в 1246 г. был отравлен великий князь владимирский Ярослав Всеволодович. Подобная практика продолжилась в XIV столетии: были казнены Михаил Ярославич Тверской (1318 г.), его сын Дмитрий и Александр Новосильский (1326 г.), Фёдор Иванович Стародубский (1330 г.), Александр Михайлович Тверской и его сын Фёдор (1339 г.).

Следует отметить, что такого рода практика применялась монголами вовсе не только к правителям покорённых народов. Скорее наоборот: на вассалов был перенесён образ действий, свойственный внутримонгольским отношениям.
Здесь убийство как средство политической борьбы имело широкое распространение: в 1251 г. были убиты вдова и сын великого хана Гуюка 42; в 1291 г. Ногай убил ханов Телебугу и Алгуя; хан Узбек, придя к власти в 1312 г., истребил множество своих противников; его сын Джанибек, борясь за престол отца, убил двух своих братьев; хан Бердибек в 1357 г. убил своего отца Джанибека; хан Навруз в 1359 г. — хана Кульпу с двумя сыновьями; сын хан Хызр в 1360 г. — Навруза и ханшу Гайдулу; сын Тохтамыша Керим-Берди в 1412 г. — своего брата Джелал-ад-дина.

На этом фоне происходит изменение отношения к убийствам «внутрирусским». С начала XIV в. нередкими становятся факты убийств в политических целях русскими князьями русских князей. В 1306 г. Юрий Данилович Московский убивает пленённого шестью годами ранее его отцом Константина Рязанского.

В 1325 г. Дмитрий Михайлович Тверской убивает в Орде Юрия. В 1339 г. рязанский князь Иван Иванович Коротопол убивает своего двоюродного брата Александра Михайловича Пронского, а Василий Пантелеймонович — своего дядю Андрея Мстиславича Козельского.
Очевидно, после полувека ордынской власти русские князья освоили убийство в качестве акта политической борьбы, средства наказания вассала сюзереном или устранения противника. Особенно примечательно, что в эту эпоху ни одно из убийств русскими князьями русских князей не получило в литературе развёрнутой негативной оценки.

И вновь, как и в домонгольский период, обратной стороной отношения к убийству выглядит отношение к разрешению на лишение жизни по закону. В конце XIV в. в Псковской судной грамоте утверждается применение смертной казни к конокрадам, изменникам и поджигателям, а также к ворам, обокравшим Кремль (псковский).

Что же касается вора, укравшего что-либо на посаде, то, будучи пойман в третий раз, он также предаётся смерти. По Двинской уставной грамоте (1397 г.)третья «татьба» тоже карается смертью. А столетие спустя в судебнике Ивана III 1497 г. (первом своде законов сформировавшегося к этому времени нового единого Русского государства — России) смертная казнь предусмотрена уже по широкому спектру преступлений (убийство, повторная «татьба», разбой, клевета, измена, поджог).

Впереди был XVI в., эпоха Ивана Грозного, действительно изобиловавшая жестокими репрессиями, эпоха, главным образом и способствовавшая укоренению в общественном сознании образа «мрачного средневековья», далёкого от реалий собственно средневековой, в европейском смысле этого слова, Руси: XVI век в европейском масштабе — это уже Новое время.

Автор — А.А.Горский